Модели на основе трансформационной грамматики

Это в основном модели, опирающиеся на подход Н.Хомского и разрабатывавшиеся в рамках <психолингвистики второго поколения>. Наиболее общая характеристика указанного подхода дана выше. Кроме того, литература об этом подходе, как лингвистическая, так и психолингвистическая, как пропагандирующая его, так и критическая, огромна, даже если брать только публикации на русском языке.

Поэтому в данной главе мы ограничимся тем, что:

• охарактеризуем основные направления психолингвистических экспериментов, направленных на верификацию модели Н.Хомского;
• опишем более подробно внутреннюю структуру этой модели в ее, так сказать, официальном варианте; в) сформулируем основные критические позиции по отношению к этой модели.

В главе мы уже упоминали о знаменитом эксперименте Дж. Миллера и К.Маккин, в основе которого лежала гипотеза, что <чем сложнее грамматическая трансформация, тем больше времени требуется человеку на оперирование с ней>.

В других экспериментах изучались ошибки при воспроизведении предложений разных синтаксических типов по Хомскому (ядерных и неядерных), эффективности запоминания и последующего воспроизведения разных типов предложений, механизм верификации предложений (П.Уосон показал, в частности, что отрицательные предложения при верификации трансформируются в утвердительные), легкость понимания разных типов предложений.

Весьма важны результаты, полученные А.Блументалем: он показал, что для оперирования с предложением существенна не столько синтаксическая, сколько семантическая функция слова, являющегося компонентом предложения (А.Блументаль использовал методику <подсказок> при воспроизведении целого предложения: одной из лучших <подсказок> оказался логический субъект). Трансформационная модель получила убедительное подтверждение в афазиологии, при исследовании развития синтаксиса детской речи и пр.

Теория семантического компонента была разработана Дж.Кацем и Дж.Федором. По мнению авторов, он включает два звена: лексикон и правила соотнесения лексикона с грамматической структурой, или так называемые <проекционные правила>. Что касается лексикона, то он состоит из двух частей: грамматической (генерирующей части речи) и семантической, обеспечивающей собственно семантику.

Так, слово играть сначала отождествляется как глагол, затем как непереходный глагол, а затем получает семантическую интерпретацию. Когда использованы <синтаксические маркеры>, включаются <семантические>, причем семантические маркеры слова организованы в иерархию (дерево) типа дерева НС (с возможностью только дихотомического выбора в каждом из узлов дерева).

Путь по этому дереву от верха до любой из конечных точек называется <тропой> (path). После того, как мы получили грамматическое дерево предложения и дошли до терминальной цепочки (но элементами ее в этом случае являются не отдельные слова, а грамматические классы!), каждому из элементов этой цепочки приписывается дерево семантических маркеров, или, вернее, выбирается определенная тропа, ведущая по ветвям этого дерева.

При этом критерием для выбора нужной тропы служит соотносимость с тропами, выбранными для других элементов. Например, в слове интересный (мы пользуемся уже приведенным ранее примером) будет <запрещена> тропа, ведущая к смыслу <хорошенький, миловидный>, так как в слове картина нет признаков <человек> и <женщина>.

Таким образом, <семантический компонент лингвистического описания не служит орудием порождения предложений. Скорее он интерпретирует предложения, порожденные синтаксическим компонентом… Однако… можно сконструировать семантический компонент таким образом, что он, в сочетании с синтаксическим компонентом, будет порождать только семантически правильные грамматические предложения>.

Но для этого нам нужен не только компонентный семантический анализ, но и знание пресуппозиций (ситуации), то есть – в конечном счете – обращение к ядерным утверждениям или пропозициональным функциям. Дж.Грин в этой связи сочувственно цитирует данное Р.Кэмпбеллом и Р.Уэл-сом определение языковой способности (компетенции) как <…способности понимать и порождать высказывания, не столько грамматически правильные, сколько соответствующие контексту, в котором они появляются>.

Фонологический компонент тоже служит для интерпретации результатов действия синтаксического компонента, но уже не на <глубинном>, а на <поверхностном> уровне. Он подробно описан в работе и основывается на концепции дифференциальных фонетических признаков Якобсона-Халле, – концепции, применимость которой в психолингвистике весьма проблематична. Здесь мы опять встречаем дерево дихотомических признаков.

Наконец, прагматические правила – это правила соотнесения грамматической структуры с контекстом (ситуацией). Характерно, что если фонологический и особенно семантический компонент <прижились> в модели Н.Хомского, то прагматический компонент быстро <увял>, и уже в 1970-х гг. никто в литературе не вспоминал о нем.

Теперь о критике модели. Она шла с двух сторон – так сказать, <слева> и <справа>. Критика <справа> представлена классиками американской психологии – Ч.Осгудом и Дж.Б.Кэроллом. Осгуд в цитированной выше работе 1963 г. считает, что модель Хомского-Миллера стремится свести вероятностные по своей природе процессы к системе альтернативных решений, не интересуясь путем, приводящим именно к данному решению. В этом он, видимо, прав. И уж, конечно, он прав, когда требует, чтобы психологическая теория порождения или восприятия речи была частью общей теории поведения (мы бы сказали – деятельности).

Не менее остра и справедлива критика Дж.Б.Кэролла. Суть его возражений сводится к тому, что психологический механизм, обусловливающий порождение вопросительного или любого иного высказывания, может быть ничуть не более сложным, чем механизм порождения ядерного предложения: все зависит от того реального предметно-логического содержания, которое необходимо выразить, и от мотивации высказывания. Например, <…высказывание будет в декларативной форме (нулевая трансформация), если говорящий считает, что его информация больше, чем информация слушателя; оно будет в форме вопроса, если он чувствует, что его информация меньше>.

Наиболее интересным критиком Н.Хомского <слева> был Д.Уорт. Первое его замечание: в модели Хомского-Миллера совмещены линейные и нелинейные правила, то есть фактор порядка компонентов входит в модель уже на самых ранних ее этапах. Но, во-первых, <линейный порядок элементов… может зависеть от факторов, находящихся вне данного предложения. Это бывает, когда <актуальное членение> предложения не совпадает с синтаксическим…

Во-вторых, линейный порядок некоторых у и z может зависеть от факторов, которые находятся в данном предложении, но еще <неизвестны> на том этапе порождающего процесса, на котором Х переписывается в y+z. В русском языке, например, выбор порядка подлежащего и сказуемого иногда зависит от конкретных лексем (или, вернее, их классов)…> (Уорт, 1964, с.50).

Чтобы выйти из этого положения, Д.Уорт предлагает разбиение порождения по НС на два цикла, причем правило N второго цикла начинает действовать на результатах правила (N-1) первого цикла: если мы переписали предложение как совокупность группы подлежащего (именной группы) и группы сказуемого, то первое правило второго цикла превращает полученное нелинейное сочетание компонентов в их линейную последовательность. Строго говоря, еще раньше сходные идеи выдвигали Г.Карри и С.К.Шаумян.

По мнению Д.Уорта, это приближает порождающую модель к естественному процессу порождения, ибо говорящий ведь <…хорошо знает заранее если не все, то по крайней мере главные лексические единицы, которые появятся в его предложении, и выбирает именно те грамматические обрамления, которые потребуются для заранее “избранных” лексических единиц>.

К этому месту Д.Уорт дает исключительно важную для нас сноску, которую мы поэтому приведем целиком. <С точки зрения сходства с реальным языковым поведением говорящего ни одну из известных до сих пор моделей нельзя признать удовлетворительной. Можно ли найти такую модель, которая соотносилась бы с действительным поведением реального говорящего (т.е., если можно так выразиться, “психосоциологическую” модель речи и языка)? Нам кажется, что да.

Такая модель имела бы форму телевизорного экрана, с которым связаны два механизма, из которых один способен развертывать на экране разные изображения, а другой способен читать и различать эти изображения, передавать результаты чтения в “черный ящик”, содержащий грамматические правила данного языка (в форме, может быть, полной трансформационной грамматики по модели Хомского); “черный ящик” обрабатывает полученную от читателя… информацию и передает результаты своей обработки первому, развертывающему механизму, который изображает на экране новую “картинку”; этот циклический процесс продолжается (с электронной быстротой) до тех пор, пока “черный ящик” перестанет прибавлять новую информацию; весь аппарат тогда находится в состоянии стабильности, и картинка (т.е. предложение) снимается (т.е. говорящий произносит свое предложение)> .

Уже на примере Д.Уорта можно видеть, как сторонники трансформационной модели стремятся приблизить эту модель к реальным психологическим процессам порождения речи. Другой пример – знакомый нам Д.Сло-бин, который вынужден был ввести в модель новое понятие – <обратимость>.

Речь идет о том, что если в эксперименте давались картинки, изображающие потенциально обратимую ситуацию (Автомобиль догоняет поезд – Поезд догоняет автомобиль), и картинки, изображающие необратимую ситуацию (Мужчина ест дыню – дыня не может есть мужчину), то испытуемый оперирует с ними по-разному, т.е. в порождении участвует некоторое звено, в котором фиксируется <реальное положение дел>, своего рода когнитивная схема, влияющая на механизм порождения.

Сходные результаты были получены рядом других авторов (Дж. Маршалл, С.Кэри, Г.Кларк, М.Джонсон). Вообще при внимательном рассмотрении эволюции более молодого поколения пси-холингвистов – сторонников модели Хомского-Миллера заметно, что почти все они со временем уходили в более или менее глубокую оппозицию к этой модели, иногда подвергая критике ее основные догмы.

Мы видели этот процесс на примере Жака Мелера, ставшего одним из основных представителей <психолингвистики третьего поколения>: но сходный путь проделали и, казалось бы, самые ярые пропагандисты трансформационного подхода, как Т.Бивер, Дж.Фодор, М.Гарретт. Так, Т.Бивер стал вообще считать ложной проблему <психолингвис-тической реальности> (что можно только приветствовать!) и заявил, что проблема совсем в другом – <как эти (лингвистические) структуры взаимодействуют в реальных психологических процессах – таких, как восприятие, кратковременная память и т.д.>.

A Дж.Фодор и М.Гарретт пришли к идее эвристик. <Эти эвристики используют информацию, репрезентирующу-юся в грамматике, но сами по себе они не суть грамматические правила, если понимать <правила> в смысле этого слова, обычном применительно к генерированию пред-ложений>.

Характерно, что если в начале 1960-х гг. ученики Н.Хом-ского и Дж.Миллера, как говорится, <на дух> не принимали инакомыслящих психолингвистов (сошлемся в качестве примера на почти оскорбительные суждения С.Эрвин-Трипп и Д.Слобина о не раз упоминавшейся работе Осгуда 1963 г. в их обзоре психолингвистических исследований, то уже через 10, тем более 20 лет те и другие стали собираться на общих конференциях и публиковаться в общих сборниках.

Например, вот сборник <Говорящие умы> с подзаголовком <Изучение языка в когнитивных науках>, вышедший в 1984 г., причем одним из редакторов был Т.Бивер. В нем опубликованы рядом статьи пылкого в прошлом хомскианца Дж.Каца, Ч.Осгуда и молодого поколения <когнитивистов> – в частности, У.Кинча.

И вовсе не случайно, что они объединились вокруг того, что называется когнитивным подходом и соотносится с <психолингвистикой третьего поколения>. Даже сам патриарх американской психолингвистики Джордж Миллер, выступая в 1989 г. на конференции Американского психологического общества, отдав должное психолингвистике 1950-х-1970-х гг., в заключение констатировал: <…Когнитивные психологи сейчас переоткрывают сложность коммуникации>.